Эпосы

АЛЫ-КИШИ

Много лет Алы-киши пас коней Гасан-хана. Так и загубил он жизнь на ханской службе. Стал стар и сед, опекая табуны своего господина.


Каждое утро, едва занимался рассвет, Алы-киши гнал коней в поле, весь день пас их, а к ночи пригонял обратно в загон. В горах, на скалах и в долинах уже не было места, куда бы ни ступала его нога.


Как-то раз Алы-киши погнал табун к морю. Кони паслись на берегу, а старик сидел в сторонке, прислонясь к камню. Только успела заняться заря, смотрит, вдруг из моря выходят два жеребца. Вышли они и ворвались в табун. Покрыли двух кобылиц и снова ушли в море. Столько лет пас Алы-киши табуны, а такого не видывал. Поспешно поднявшись, он пометил обеих кобылиц. Но о том, что произошло, никому ни слова!


Шли месяцы Алы-киши считал дни и ночи, не спуская глаз с тех двух кобылиц. Когда же пришло время, он не отходил от них, ждал пока они не ожеребились.


Жеребята росли-росли и стало в табуне двумя конями больше.


Однажды тогатский Хасан-паша приехал в гости к Гасан-хану. Гасан-хан торжественно принял пашу. За беседой паша сказал хану:
— Гасан-хан, слышал я, есть у тебя славные, чистокровные кони. Подари мне двух жеребцов из своего табуна.


Гасан-хан, выразив полную готовность услужить гостю, призвал к себе Алы-киши.
— Завтра не выгоняй табун в поле. Я выберу для паши двух коней.


Едва Гасан-хан произнес это, как Алы-киши вспомнил про жеребцов. Чтобы хан не ударил лицом в грязь перед пашой, он поднялся с зарей, поймал жеребцов, привязал их в загоне, а табун погнал в поле.


Вскоре Гасан-хан и паша пришли в загон. Посмотрел паша, видит, стоят на привязи два длинных, тощих жеребца, и понял, что их приберегли для него.
Усмехнулся паша и сказал:
— Гасан-хан, мне говорили, что у тебя есть настоящие племенные кони. А это что? Таких невзрачных коняг у меня и самого найдется немало.


Слова паши стрелой пронзили Гасан-хана.
— Глупый старик! — закричал он, повернувшись к Алы-киши. — Разве не сказал я тебе, чтобы ты не-выгонял табун, почему ты ослушался меня?
— Да продлит аллах твои дни, хан! — ответил Алы-киши. — Я старый табунщик. Каждого коня в табуне знаю, как пальцы на своей руке. Ты не смотри, что жеребцы такие поджарые. Если не хочешь осрамиться отдай их паше.


Спокойные слова Алы-киши, уверенного в правоте своей, еще пуще разгневали хана, и он крикнул:
— По всему свету идет слава о племенных конях из моих табунов. А ты показываешь паше этих чахлых коней и заставляешь меня краснеть!
— Да продлит аллах твои дни, хан! — сказал Алы-киши. — Возвысить я хочу тебя перед пашой. Разве не известно тебе, что я знаю толк в конях? В твоих табунах лучше этих коней нет. Обойди хоть целый свет, лучше не сыщешь.


Разгневался Гасан-хан и сказал:
— Знать ничего не знаю! Даю тебе час, ищи хоть на небе, хоть на земле, но подай сюда чистокровных коней, подобающих паше и достойных моего имени. Сейчас же иди, выбери и приведи.
— Хан, прикажи тогда кому-нибудь другому выбрать коней для паши. Во всем табуне лучше этих нет. Моя рука не подымется выбрать худших и оставить лучших. Этого не позволит моя честь.
Рассвирепел хан. Призвал он палача и приказал обезглавить Алы-киши. Разгневался и паша. Дерзость Алы-киши рассердила и его. Он сказал:
— Гасан-хан! Вижу твой табунщик высоко оценил этих коней. А, может быть, он и прав? Пусть же ценою каждого из этих жеребцов будет его собственный глаз.


Совет паши пришелся по душе Гасан-хану, и по его приказу палач выколол Алы-киши оба глаза.


Старик не проронил ни звука. Ни один стон не вырвался из его груди. Когда же палач сделал свое дело, Алы-киши поднялся и сказал:
— Гасан-хан! Нет у человека ничего дороже глаз. Ты лишил меня их. Всю свою жизнь я отдал служению тебе, из кожи лез, постарел, поседел, а ты вот как отплатил за мою службу. По одному слову паши ослепил меня. Ну что ж… Видно, так мне суждено. Но раз за жеребцов заплатил я своими глазами, будь хозяином своего слова, отдай их мне.


Гасан-хан приказал привязать поводья к рукам Алы-киши и прогнал его со двора.


Слепой Алы-киши, ведя на поводу коней, поплелся домой.


Весть о случившемся разнеслась по селу. Народ собрался к Алы-киши. Узнал обо всем и его сын, Ровшан.


Ровшан не уступал в силе и отваге Рустаму. Ему едва исполнилось лет пятнадцать-шестнадцать, о было в нем столько силы, что, ухвати он дерево за ветвь, — вырвал бы с корнем, схвати быка за рога, — поднял бы над головой.
Увидя отца, Ровшан спросил:
— Что с тобой, отец? Скажи, кто сотворил с тобой такое?


Алы-киши рассказал сыну все, как было. Ровшан разъярился, словно тигр. Вскочил он с места и сказал:
— Отец, твой сын отомстит за тебя. Посмотрим, как Гасан-хан устоит передо мной.


Алы-киши подозвал сына и усадил возле себя. Положив руку ему на плечо, он сказал:
— Время мести еще не пришло, сынок. Придет пора, я сам скажу тебе. Теперь слушай внимательно. Глаза мои были выколоты из-за этих коней, и эти же кони помогут тебе отомстить за меня. Отдаю их тебе. Это лошади не простые. Их породили морские кони. Ты должен выстроить большую конюшню.

Такую, чтобы в нее не мог проникнуть ни один луч света. Ровно сорок дней кони будут стоять в этой конюшне. И все сорок дней человеческий глаз не должен видеть их.
— Хорошо, отец, но как же я смогу их кормить? — спросил Ровшан.
— В конюшне ты сделаешь для каждого коня ясли в сорок ячеек и наполнишь их ячменем и сеном. От источника Зумруд-булаг, что в конце села, ты проведешь в конюшню канаву. Возле яслей устроишь место для водопоя. Сорок дней кони будут есть, пить и расти. А пока конюшня не готова, отведи их и привяжи где-нибудь.
— Ровшан сначала постелил отцу постель, потом отвел коней и начал строить конюшню. Когда конюшня была готова, пришел Алы-киши. Ощупью проверил он, сделано ли все по его приказу. Потом сказал:
— Хорошо. Теперь наполни ясли и пусти воду, но снова напоминаю: ни один луч не должен проникнуть в конюшню, ни один глаз человеческий не должен видеть этих коней.


Ровшан исполнил все, как велел отец, привел коней, поставил их в стойла, привязал и крепко-накрепко запер дверь.


Прошло тридцать восемь дней.


Еще наши отцы и деды говорили: чего не хватает человеку — это терпенья! Ровшан ждал тридцать восемь дней. На тридцать девятый, как ни старался, не мог выдержать. Словно кто-то проник в его сердце и все нашептывал: «То, что может совершиться в сорок дней, совершится и в тридцать девять. Ступай, взгляни на коней». Ровшан влез на крышу конюшни, проделал маленькое отверстие, заглянул внутрь и не поверил своим глазам. У коня, что стоял справа в стойле, на плечах было два крыла. Крылья горели как пламя, сверкали золотом. Ровшан тотчас оглянулся на того коня, что стоял слева! Видит, у него крыльев нет. Снова перевел взгляд на первого — крылья у того стали постепенно гаснуть. Пожалел Ровшан о том, что сделал. Хотел залепить отверстие, но было уже поздно… Крылья будто таяли и, наконец, совсем исчезли. Ударил себя Ровшан по голове. Но как помочь горю? Устыдившись того, что совершил, заделал он отверстие и вернулся назад. Но отцу об этом он ничего не сказал: Да… миновал и этот день. На сороковой день зовет Алы-киши Ровшана:
— Сын мой, проведи меня к копям.


Ровшан взял отца за руку и повел в конюшню. Алы-киши подошел к одному копю, провел рукой от головы до хвоста, затем повернулся к Ровшану:
— Дитя мое, на этих копей смотрел человеческий глаз.
Ровшан не знал, что сказать, и спросил:
— Отец, откуда ты узнал это?
— Сын мой, не скрывай от меня ничего, говорю тебе, коней видел человеческий глаз. У этого коня должны были быть крылья. Говори правду, что здесь произошло?
Ровшан рассказал отцу все, как было. Алы-киши и говорит:
— Сын мой, нетерпеливый всегда причиняет себе зло. Ты пострадал из-за того, что недостало у тебя терпения. Но горевать об этом поздно. Что было, то было, а что было, то прошло.


Потом приблизился он к тому коню, что стоял в левом стойле. Копь стал длинным, поджарым, тонконогим. Алы-киши провел рукой по морде, глазам, крупу коня. Затем снова вернулся к первому. Конь этот был прекрасен — с изогнутой шеей, широкой грудью, выпуклыми глазами и черной гривой, высокий с узкой спиной, крутыми бедрами. Надо было иметь глаза, чтобы полюбоваться им. Конь заржал и взвился на дыбы.
Оскалив зубы, он хотел броситься на Алы-киши. Старый табунщик крикнул. Конь узнал его по голосу и успокоился. Алы-киши погладил его по гриве, шее, спине, потом сказал:
— Сынок, еще несколько дней не выводи их из конюшни. А запирать дверь не надо. Сам ты каждый день будешь приходить кормить и поить их.


Ровшан отвел отца в дом, а сам вернулся в конюшню, чтобы накормить коней.


Так прошло несколько дней. Как-то раз отец спросил Ровшана:
— Ну, сынок, что поделывают наши кони? Как они едят?
— Отец, — отвечал Ровшан, — конь, что стоит справа, не жует, а мелет как мельница. Ячменя и сена не напасешься. И другой конь не плох. Но ест меньше. Да и сам он спокойнее, а тот, что справа, не стоит на месте. Пляшет, точно обозлившийся верблюд.


Старик снова вместе с сыном пошел в конюшню. Ощупал он коней и сказал:
— Ровшан, сын, кони хороши, теперь уже можно оседлать их и по-одному испытать. Поезжай сперва по свежеполитой пахоте, потом по колючему кустарнику, а после скачи по скалистым кручам.


Ровшан, как сказал отец, вскочил сперва на коня из правого стойла. Проехал сначала по свежеполитой пахоте и вернулся к Алы-киши. Старик зажал коню ноздри, конь не фыркнул. Послушал сердце и убедился — дышит ровно. Ощупал копыта, не нашел и комочка грязи. Тогда Ровшан вскочил на другого коня, поехал в поле, и снова вернулся к отцу. Алы-киши и этому коню зажал ноздри, выслушал сердце, ощупал копыта. И этот конь всем был хорош; только к одному из его копыт пристал комочек грязи.


Ровшан снова сел на первого коня и поскакал по колючему кустарнику. Промчавшись сквозь кустарник, конь вернулся с быстротой молнии и встал возле старого табунщика. Алы-киши ощупал его ноги и нигде не мог найти колючки или ссадины. И второй конь выдержал испытание, только одну из задних ног его слегка оцарапала колючка.


Теперь Ровшана ждало последнее испытание. Снова вскочил он на первого коня и поскакал к скалистым кручам. Конь пулей спустился с крутого склона и, взвившись соколом, встал около старого табунщика. Алы-киши крепко сжал коню ноги, конь не вздрогнул, не пошевелился, не моргнул глазом.
Настала очередь второго коня. Ровшан пустил и его вниз по склону. Конь, ударяя копытами о камни, спустился с горы.
Старик сказал:
— Сын мой, Ровшан, первый конь отлично выдержал свое испытание. И второй неплох. Оправдает он положенные на него труды. Но с первым конем ему не сравниться. Равного не сыщется под небом. Называю первого Гырат, другого — Дурат. Коли придется тебе идти в опасный путь на врагов, осаждать крепости — садись на Гырата, он выручит тебя из беды, спасет от смерти. Хорошенько смотри за ним, береги пуще жизни.
Помолчал старик, потом сказал:
— Сын мой, кони выросли, прошли все испытания. Пришло время отомстить Гасан-хану. Выведи, оседлай их, пойдем сводить наши счеты.
Еще в детстве, играя в поле, Ровшан нашел на земле какой-то камень. Камень был мал, но очень тяжел и крепок. Он сверкал, переливаясь искрами. Ровшан поднял камень и швырнул в пасшегося на лугу теленка. Камень пролетел мимо, но поднятый им вихрь свалил теленка, и тот околел. Ровшан пришел и рассказал отцу все, как было.


Выслушав сына, Алы-киши сказал:
— Ровшан, ступай разузнай, чей был теленок, заплати за него столько, чтоб хозяин не остался в обиде, а потом разыщи камень и принеси мне.
Ровшан пошел, сперва заплатил за теленка, а потом отыскал камень и принес отцу. Алы-киши ощупал камень, поворачивая его и так и сяк, — и понял: камень этот — упавший с неба осколок молнии.


На другой день Алы-киши один, без Ровшана, взяв камень, пошел к кузнецу. После взаимных приветствий он протянул мастеру небольшой осколок от камня к сказал:
— Мастер, сделай мне из этого шило.
Мастер взглянул сначала на осколок, потом на Алы-киши:
— Алы-киши, — сказал он, возвращая осколок, — ты человек, повидавший свет, разве выкуешь шило из камня?


После долгих споров и уговоров Алы-киши упросил мастера положить камень на наковальню и попробовать, куется он или нет. Смотрит кузнец — и вправду камень было легко ковать, поддавался он молоту точно воск. И пожалел он о словах, сказанных Алы-киши. Сделав шило, он отдал его Алы-киши.

Тот уплатил за труд и спрятал шило в карман. А камень понес к оружейнику и сказал:
— Мастер, выкуй мне из этого камня меч.


Оружейник был еще большим пустомелей, чем кузнец. Все же и его после долгих споров и уговоров Алы-киши удалось упросить.
За семь дней мастер выковал из камня меч и воскликнул:
— Клянусь аллахом, что это за меч! Горит как солнце, сияет как луна!


Позарился мастер на меч. И когда в назначенный срок Алы-киши пришел за ним, он дал ему взамен другой. Но Алы-киши повел свое дело умело. Молча вытащил он из кармана шило, вонзил в клинок и проткнул его насквозь.


Увидел оружейник, что ему не провести Алы-киши и, делать нечего, — отдал ему его меч. Алы-киши взял свой меч и принес домой, но Ровшану об этом не сказал ни слова.
Ровшан оседлал, как подобает, Гырата и Дурата и подвел их к отцу. Когда все было готово к отъезду, Алы-киши прошел в дом, вынул из тайника меч, отдала его Ровшану и сказал:
— Ровшан, возьми меч и с честью носи его. Такого, меча еще не видел мир. Перед ним ничто не устоит. Он все расколет, разрушит, раскрошит. Этим мечом ты заставишь ханов, беков и пашей захлебнуться в их собственной крови. А трусов и предателей меч этот заставит вопить о пощаде. С этим мечом будешь ты покорять крепости, разрушать все на своем пути. Но никому не говори, что он выкован из молнии. Скажи, что ковали его из египетской стали. Пока под тобою Гырат и этот меч у твоего пояса, никакой враг тебе не страшен.


Ровшан взял меч. Алы-киши сел на Дурата, а Ровшан на Гырата, и они пустились в путь. Как молнии мчались кони, и дорога покорно стлались им под ноги.


Долго ли, коротко ли ехали, — наконец, домчались они до дворца Гасан-хана. Ровшан остановился поодаль. Старый Алы-киши осадил Дурата перед самым дворцом и окликнул Гасан-хана. Тот вышел и увидел Алы-киши на высоком длинногривом коне. Оглянулся хан, смотрит — и сын Алы тут. И сидит на таком коне, какого-и сам творец не видывал.
— Гасан-хан, кони эти — те самые невзрачные жеребята, что так раздосадовали тебя. Из-за них ты приказал выколоть мне глаза. Посмотри теперь, какими они стали, — сказал Алы-киши и добавил: — Гасан-хан, я хотел тебе добра, а ты этого не понял. За мое добро ты лишил меня света и радости жизни. Теперь я пришел рассчитаться с тобой сполна. Выходи, или ты не мужчина!


Слова Алы-киши разгневали Гасан-хана. Обнажив меч, он кинулся к старику. Ровшан двинул на него Гырата. И не успел сверкнуть в воздухе выкованный из молнии египетский меч, как голова хана покатилась по земле, Поднялся страшный шум. Войска хана бросились на Ровшана и Алы-киши. Ровшан помчался им навстречу. С одной стороны Гырат, а с другой — Дурат и сам Ровшан со своим мечом начисто смели передовые отряды.


Но войска хана шли непрерывным потоком, отряд за отрядом. Легче было бы сосчитать муравьев, чем ханские войска. И Алы-киши сказал:
— Сын мой, одному тебе не под силу сразить стольких воинов. Кончится тем, что тебя или убьют или захватят в плен. Гони лошадей, выберемся отсюда, пока не поздно.


Ровшан не послушался было отца и снова ринулся в бой, так и кося головы и руки. Но, опасаясь, что враги могут захватить слепого отца, он, хоть и неохотно, покинул поле боя и вместе с Алы-киши погнал коней в открытую степь.


Войска пустились за ними в погоню. Отец с сыном ускакали уже далеко, когда Ровшан остановил Гырата. Обернувшись, он увидал, что отряд всадников на гнедых конях вот-вот настигнет их.
— Отец, — сказал он, — всадники на гнедых конях сейчас настигнут нас.
— Ровшан, сын мой, поверни коня на вспаханное и политое поле, пусть тогда попробуют нагнать нас.


Ровшан так и сделал. Ни один из гнедых коней не смог выбраться из свежеполитой пахоты — все они увязли там.
Гырат и Дурат молнией вынеслись с поля и поскакали. Не успели они проехать немного, как Ровшан снова натянул поводья Гырата и обернулся. Видит, на этот раз мчится вихрем отряд всадников на вороных конях.
— Отец, — сказал Ровшан, — всадники на вороных конях вот-вот настигнут нас.
— Сынок, — отвечал Алы-киши, — свороти в колючие кустарники.


Ровшан своротил туда, и всадники на вороных конях поскакали следом. Но ни один из них не сумел выбраться оттуда. Ноги коней обагрились алой кровью.


Проехал Ровшан еще немного, снова натянул поводья, обернулся и видит: теперь отряд на белых конях вихрем мчится, почти настигая их.
— Отец, — сказал он, — еще один отряд на белых конях настигает нас.
— Не бойся, сын мой, сверни в скалистые горы!


Ровшан повернул коней. Белые кони не сумели взобраться по каменистым кручам и остановились на полпути. А Гырат и Дурат, пролетев точно соколы, скрылись за отвесными скалами.


Отец и сын ехали до самого вечера. Наконец, в сумерках достигли они берега какой-то реки. Алы-киши спросил у сына, что это за место.
— Отец, — ответил Ровшан, — оно все в зелени, кругом деревья, травы, а посредине протекает река.
— Сын мой, оставаться надолго здесь нельзя. Тут пасутся чьи-то табуны, стада, отары, и не будет нам от них покоя. А если ханы и паши проведают о нас, то нападут и убьют.


Отец и сын провели эту ночь на берегу реки, а с рассветом снова пустились в путь. Долго ли, коротко ли ехали, вечером добрались до равнины. И тут Алы-киши спросил у сына, что это за место.
— Отец, — ответил Ровшан, — это равнина и конца-краю ей не видно.
— И тут оставаться нельзя. На копях мигом настигнут нас. А то и караваны растопчут.


Проведя на равнине эту ночь, наутро они снова пустились в путь. Ехали, ехали и достигли, наконец, хребта высокой горы. Алы-киши спросил:
— Сын мой, а что это за место?
— Отец, — ответил Ровшан, — тут повсюду отроги да скалы и горный хребет, окутанный туманами.
— Посмотри, сынок, а по обе стороны его нет ли еще более высоких гор? — спросил Алы-киши.
— Да, отец, есть. Одна — направо, другая — налево, и вершины их в снегу.
— Ровшан, — сказал Алы-киши, — это самое место я и ищу. Я хорошо знаю эти края. В молодости не раз шалея я здесь на коне, стрелял из лука в джейранов, добыл немало косуль. Называется это место Ченлибель. Тут мы и останемся. Построим себе дом, а коням — конюшню.


Ровшан построил дом и конюшню. Отец и сын стали жить в Ченлибеле.


Как-то раз позвал Алы-киши Ровшана и сказал:
— Ровшан, где-то здесь в горах пробиваются два родника. Называются они Гоша-булаг. Через каждые семь лет, в четверг, на востоке зажигается одна звезда, на западе — другая. Звезды эти поднимаются и сталкиваются посреди неба, и тогда Гоша-булаг блестит, пенится и разливается. Тот, кто омоется пеной Гоша-булага, станет таким богатырем, что равного ему не сыщется на свете. Кто выпьет ее, станет ашугом, и голос его будет так могуч, что от звука его львы в лесах придут в трепет, у птиц опадут крылья, а кони и мулы лишатся копыт. Много храбрецов, много царевичей приходило сюда, в поисках этой воды, но счастье не улыбнулось ни одному из них. Теперь седьмой год на исходе. Настало время. Пойди и найди Гоша-булаг, сделай все, что я велел, только одну чашу наполни пеной и принеси мне.


Ровшан отправился, долго рыскал по скалам и, наконец, дошел до отвесной неприступной скалы, такой, что только богатырю под силу взобраться на нее. Обошел Ровшан скалу со всех сторон и не нашел места, где можно было бы за что-нибудь ухватиться. Снял он тогда с пояса аркан, закинул на скалу и, выбиваясь из сил, вскарабкался на нее. Смотрит, расстилается перед ним такой красоты цветник, что и словами не описать… Розы призывают роз, соловьи — соловьев. Словно кто-то семидесятью двумя перьями и семидесятью двумя красками нарисовал на вершине этой скалы сад-цветник. Посредине стоит старое развесистое дерево, а под ним Гоша-булаг блестит, точно журавлиное око и струясь, как слеза, превращает все вокруг в молочное озеро. Ровшан ждал — наступил вечер, он ждал еще — настала ночь. И вот, смотрит он, на востоке зажглась одна звезда, а на западе — другая. Звезды эти поднялись и столкнулись прямо над Гоша-булагом, и воды его забурлили и разлились. Белая пена поднялась в рост человека. Ровшан наполнил пеной полную чашу и вылил на себя, а другую выпил. Хотел наполнить в третий раз. Где там, какая пена? Вода в роднике спала и стала чистой и прозрачной. Ударил себя Ровшан по голове, по коленям. Но что поделаешь?.. Горько раскаиваясь, вернулся он с пустой чашей назад, рассказал отцу обо всем, что было.


Вздохнул Алы-киши и сказал:
— Исцеление моим очам было в этой пене. А ее-то достать и не удалось.


Если Ровшану и раньше было тяжко, то теперь он места не находил себе от горя. Бил он себя по голове, стеная и каясь, почему сначала выпил сам. Алы-киши сказал:
— Сын мой, слезами горю не поможешь. Что было, то было, а что было, то прошло. Верно, мне не суждено еще раз увидеть тебя. Пришло мне время умереть. Теперь слушай, что я хочу сказать тебе.


Ровшан сел около отца.
— Дитя мое, — начал Алы-киши. — Промчится месяц, пройдет год, и имя твое прославится по всему миру, от Востока до Запада. Пена, — что ты выпил, даст твоим рукам силу, получишь ты дар слагать песни, и голос твой обретет такую мощь, что перед ним труба самого Исрафила будет подобна жужжанию мухи. Беки, ханы, паши при одном имени твоем падут на колени. Пока ты будешь сидеть на спине Гырата и египетский меч будет у твоего пояса, а сам ты будешь жить в Ченлибеле, никто не сумеет одолеть тебя. Но только в этих краях есть знаменитый разбойник. Зовут его Дели-Гасан. Вот кого берегись. Ступай, отныне будешь ты зваться Кероглу.